Вера и ее сыновья

Саша и Эрик никогда не видели друг друга, у них нет ни одной совместной фотки, да такой фотографии и не могло бы быть. Эрик появился в жизни Веры Петровой из Новосибирска после того, как в Дубае, ОАЭ, 21 января 2012 года убили ее единственного сына Сашу, а его убийцы остались безнаказанными.

Эта история о том, как начать жить после того, как потеряешь всё. Как спастись самой, если спасаешь кого-то другого. И как снова обрести смысл жизни.

«В Дубае, по ошибочному мнению большинства людей, «ничего не происходит», «всё тихо и никаких преступлений не совершается». Я тоже так думала, когда отправляла Сашу в Эмираты получать второе высшее международное образование в филиале британского университета...

На деле оказалось, что это страна безграмотных, падких на деньги, правильнее сказать, на большие деньги, людей, в лучшем случае с образованием 5–6 классов, которые стоят во главе всех государственных структур и для которых люди других народов, если ты не араб, людьми не считаются. Так, например, когда местный адвокат, который был нанят мною для того, чтобы помочь открыть уголовное дело в ОАЭ, узнал, что у меня нет и я просто не в состоянии заплатить ему $1 млн (!), то сразу потерял какой-либо интерес. Финальным эпизодом в деле «расследования и правосудия» в Эмиратах для меня стал суд, который переносился три раза на разные даты. Когда я 26 февраля 2013 года после очередного заседания суда в Дубае решила любым путем наконец узнать, почему рассмотрение дела вновь перенесено на 5 марта, то была просто шокирована полученным в кабинете судьи ответом: мой сын, Александр Петров (убитый!), трижды не пришел в суд, поэтому по эмиратским законам на четвертом заседании будет принято окончательное решение суда без его участия!

Пройдя через многочисленные круги ада там, в Эмиратах, я думала, что у себя в стране, в городе, где я и мой сын родились, где меня и его знают сотни человек и только со светлой стороны, я смогу добиться реакции следственных органов на преступление. Но и этого не случилось».

«…Первые 40 дней после убийства Саши я была невменяема. После безумного известия полетели с мужем в Дубай забирать Сашу, я всё время лежала на полу в самолете. В морге нам не хотели показывать моего ребенка, но не существует на земле такой силы, которая может разлучить меня с Сашей. Вывезли, показали. Мой. Мой сыночек. Лицо безмятежное, спокойное. Глаза полуоткрыты, глаза у нас одинаковые — цвета неба. Пальчики полусжаты. Разбита бровь. Такой родной, единственный. Это не может быть правдой. Это неправда. Этого не может быть никогда. Ни с моим Сашей, ни с нами. Не дали снять простынь. Отобрали, увезли Сашу, нас выпроводили.

Поехали в полицию. Нужны документы на самолет, чтобы увезти на самолете Сашу домой. Никаких документов из полицейского участка по месту жительства нет. Надо ждать, когда их привезут. Лежу на земле около полицейского участка, стоять не могу. По-видимому, страшно вою, так как на меня ходят смотреть со всех кабинетов. С нами наш друг, который хорошо знает английский. Как Санька. Будь проклят этот английский, будь проклят этот британский университет! Друга семьи зовут Эрик. Он — казах, живет и работает в Эмиратах 5 лет. Он таскает нас с Юрой на себе по разным инстанциям, без разрешения которых нельзя уехать с Сашей отсюда, и, когда я не могу встать и идти, он много раз в день мне повторяет: «Вера, вы не имеете права, вы не выполнили свой родительский долг». В некоторые инстанции с нами еще ездит представитель Русской православной церкви, почему-то он немец по имени Йорген. Никаких сотрудников посольства, консульства, университета. Узнать не у кого. Лежа на земле около полиции, спрашиваю у ее сотрудников: «Скажите, что случилось?» Эрик переводит офицеру. Тот смотрит в привезенные бумажки и говорит, что на руках у него только показания арестованных русского мужчины и женщины финской национальности, два рапорта полицейских докторов и результат судмедэкспертизы, где написано, что в крови не найдены ни алкоголь, ни вещества наркотического содержания. Всё чисто.

В протоколе допроса женщина после ареста дает показания, что они все вместе учатся в британском университете, что русские, когда она и Александр пришли в квартиру, которую снимал Ш., стали ругаться по-русски и драться, а она не понимала, из-за чего они ругаются, и поэтому выбежала из квартиры. Дальше офицер из жалости ко мне и по моему требованию читает показания русского, который дает их сразу после ареста, расходящиеся с показаниями финки: никакой драки не было. Якобы Саша, как только зашел в квартиру, сразу пошел на балкон покурить и выпрыгнул вниз с 10-го этажа. Даже в таком состоянии я понимаю, что показания разные, противоречивые. И знаю, что до того, как прийти в эту квартиру, он разговаривал по скайпу со своей девушкой и она диктовала ему новый рецепт. Немец говорит полицейскому: «Отдайте заключение судмедэкспертизы этим русским. Они никогда больше сюда не приедут».

Офицер вместе с бумагами на разрешение на выезд (вывоз тела) отдает нам заключение. Отпеваем в Шардже. Поп рыжий. На мой вопрос: «А как теперь жить с такой болью? Ведь это невозможно». Отвечает: «Вот так и будете жить».

Новосибирск. Прощание с Сашей в ДК Дзержинского. Минус 38, сотни человек, пришедшие проститься.

Я в невменяемом состоянии. Еще до меня не доходит произошедшее: сознание защищается. Страшнее, когда сознание начинает возвращаться. Нет таких слов, чтобы описать то, что чувствуешь. Ничего не чувствуешь, кроме жуткой боли. Потому что ты была частью Саши, его убили, значит, убили и меня. Чувствую только землю. Чувствую, что лежу в земле, в могиле, на одном боку, рядом с Сашей. Очень долго. Подруга спрашивает: «Ну ты там хоть ворочаешься?» Отвечаю: «Нет». Когда начинают успокаивать, что Бог забирает лучших, точно знаю, что ТАМ ничего нет. Есть только мерзлая земля. Дома быть невозможно, хожу на работу. Зомби.

В день поминок на 40-й день муж говорит друзьям, что Вера так не протянет, что нам нужен ребенок. Они ему отвечают, чтобы даже не думал об этом говорить мне: мне нужен только Саша.

И они правы. Всё время безвременье: ты не знаешь, какой месяц, число, день недели. Определяешь только время года по тому, в какую одежду одеты твои туристы: шорты — лето, шуба — зима (Вера Петрова — руководитель крупной туристической компании. — «Известия»). Не чувствую температуры, ни холода, ни жары. И только алкоголь вечером помогает немного, совсем-совсем немного расслабить пружину. Чтобы смогла встать утром. Каждое утро вопросы: «За что? Ведь я всю жизнь помогала всем, делала только добро. Зачем мучиться и каждый день заставлять себя жить дальше? Ради чего?» И это просто невыносимо.

Через какое-то время муж всё же возвращается опять к вопросу о ребенке. Решаем: нам нужно родить. Идем обследоваться. Теоретически возможно. Но после такой трагедии быстро ничего не будет. Чтобы выжить для того, чтобы дождаться суда над преступниками в Эмиратах, где в феврале по результатам расследования полиции было открыто уголовное дело, муж предлагает параллельно собирать документы для усыновления, после чего искать ребенка.

В апреле 2012-го начинаем собирать документы, а 15 июня поставлен последний штамп — они готовы. В заключении отдела народного образования по нашей просьбе написано, что мы можем быть усыновителями 2–3 детей. Только после этого мы получаем разрешение на посещение отделов по опеке, где дают направления в детские дома и дома малютки, чтобы увидеть только одного ребенка. Мы побывали во всех детских учреждениях города. Конечно, я надеюсь найти ребенка с русыми волосами и голубыми глазами. Конечно, я вижу перед собой только Сашу. Но между собой говорим, что нам, наверное, лучше взять девочку, заплетать ей косички, тискать ее, чтобы мы смогли отдать ей всю свою нежность и любовь и чтобы она обнимала нас за шею своими тоненькими ручками.

Но положение дел вообще далеко от наших представлений. В реальности просто нигде нет детей, которых можно усыновить: можно только взять под опеку, так как у них есть либо папа, который сидит в тюрьме, но не лишен родительских прав и после тюрьмы имеет право потребовать своего ребенка назад, либо мама, которая только частично лишена родительских прав, лежит, например, в психушке и два раза в неделю приходит навещать своих детей. Еще на отсутствие «кандидатов на усыновление» сказывается то, что лето, поэтому органы опеки в отпуске, новые дети не поступают.

Ездим по области. Та же ситуация, но она усугубляется тем, что под опеку надо брать по 2–3 ребенка, так как они сестры-братья, а политика государства требует, как нам везде говорят, их не разъединять. Можно забирать только всех вместе. И в основном это дети, где мама — алкоголичка, лишенная родительских прав, а папа — в тюрьме. Можно стать только опекуном, и в любой момент могут детей забрать.

Поразил один детский дом в области: туда даже не разрешили приехать, хотя им звонили с просьбой из городской опеки. Этот детский дом отдавал всех детей регулярно для усыновления только гражданам США. По этой причине с нами отказались даже встречаться. Сказали, что смысла ехать нет, никого предложить не смогут.

И только в августе долгожданный звонок из одного из сельских районных отделов опеки с известием, что две двойняшки, 20-летние девочки, которые сами в детстве воспитывались в детском доме при живых родителях, написали отказ от своих детей. Два мальчика: у одной — 11 месяцев, у другой — 1 год 11 месяцев. Спрашиваю: «Русые волосы и голубые глаза есть?» Ответ: «Есть. 11 месяцев». Готовы ехать смотреть его в тот же миг, но выходные, опека не работает. Приезжаем в понедельник в 8.30 утра, то есть к началу работы опеки. Прячут глаза. Спрашиваю с опаской: «Есть голубые глаза?»

Отвечают: «Нет. Уже отдали». Мое возмущение и негодование: Как? Когда? Как можно? Вы же знаете о трагедии!

Жуткая обида и растерянность. Они: «А посмотрите Андрюшку. У него такие глаза, как вишенки».

Не хочу смотреть карие глаза. Муж говорит: «Да давай доедем, уже ведь приехали». Больница, где находится ребенок, в одном минуте от администрации. Как всегда делаю так, как говорит муж. Едем. Смотрим. Малыш — один в огромной палате. Юра берет его на руки, несет его к окну. Вместе смотрят, как работает экскаватор. Выходим из палаты. Опека спрашивает: «Будете забирать?» Мы удивлены: вот так сразу после пяти минут? Мы должны обдумать, это же не котенок. По закону даже 10 дней дается. Уезжаем, говорим, что позвоним через два дня.

Все 100 км дороги молчим. И вдруг Юра: «Андрюшку я бы взял: Санька похож на тебя, а он — на меня, темненький». Я понимаю, что мальчик абсолютно не мой, но раз Юре понравился.. Ну что ж. Раз Юре так будет лучше, я буду терпеть. Всё равно хуже уже быть не может. Через два дня звоним в опеку со своим решением. Там извиняются и начинают убеждать, что это всё же не наш случай, так как мама-девочка каждый день ходит в больницу навещать ребенка и скорее всего она его заберет обратно. По закону она имеет право в течение шести месяцев изменить свое решение. Никуда ехать не надо. Надо продолжать поиск.

Через неделю, в день 22-летия Саши, 15 августа, снова звонят из этой опеки и говорят о том, что они проконсультировались и мы должны официально сказать им, что не забираем ребенка. И завтра они его начинают оформлять и передавать в Дом малютки, так как в районной больнице уже не положено держать.

Муж отвечает: «А Андрюшку бы я взял. Скорее всего, мать передумает и заберет его обратно, ведь до 1 года и 11 месяцев она же его дорастила и не бросила. Я бы рискнул. Если заберет, то будем считать, что поработали беби-ситтерами». Ответили опеке, что будем рисковать и заберем мальчика утром в пятницу, 17 августа.

16 августа вечером после работы побежала в магазин купить одежду для ребенка, чтобы было в чем везти. Звоню домой, говорю об этом мужу, а он отвечает: «А я передумал». Я в шоке: «Что случилось?» «Отвечает: Сомневаюсь».

— В Андрюшке?!

— Нет, в тебе.

Полный ступор: «Во мне?! 24 года не сомневался, а теперь сомневаешься?! Юра, но мы ведь обещали людям, что заберем!»

На этом разговор со мной закончен. Не знаю, что делать. Всегда ведь делаю, как он хочет. Отчаяние. Но ноги продолжают идти в магазин. А вдруг за ночь передумает? Покупаю необходимое. Еду домой. Молчим. Спим, отвернувшись друг от друга. Утром уходит молча на работу. Я обещала. Я ДОЛЖНА ЕХАТЬ.

Еду, плачу. Звоню в опеку, что еду одна, что муж в командировке. Они отвечают, что меня одной достаточно и постановление уже написали на меня одну. Через 50 км звоню опять с глупым вопросом: «Девочки, ну ведь Андрюшка хороший же? Я его только пять минут видела». Ответ: «Ну не сомневайтесь! Мы сейчас документы на опекунство вам заполняем, так вы с ним в один день родились!» Я — по тормозам.

Приезжаю, отдаю одежду, потом выводят его и со словами: «Вот, Андрюша, твоя мама». И передают мне на руки. Беру. Чувствую, что не Андрюша, не его это имя. Смуглый, глаза бусинки. Первое, что приходит в голову: похож на нашего казаха, на Эрика, который таскал меня на себе в Эмиратах. Провожает нас весь персонал больницы во главе с главврачом и опекой. Сажаю на заднее сиденье, пристегиваю, едем. Первая остановка уже в городе — парикмахерская, вторая — аптека: памперсы, оказывается, нужно. Третья — на кладбище, ведь каждый день до настоящего времени я заезжаю к Саньке. Говорю: «Вот твой братик».

На следующий день едем вместе на работу. Коллектив в растерянности. Через четыре дня уже начинаем ходить в частный детский сад. У меня нет сомнений, что мой ребенок — Эрик Петров. 1 год 11 месяцев. Дома сразу подружился с собачкой. Джинка в одночасье даже как будто повзрослела с появлением Эрика, стала похожа на няньку. Ребенок не отпускает меня ни на шаг от себя. Используя свои связи, делаю ребенку загранпаспорт за один день, ведь в любой день могут вызвать на апелляционный суд по убийству Саши в Дубай. Эрика оставить вообще не с кем, так как у меня нет ни родителей, ни братьев, ни сестер — нет вообще родных. Только два человека — Саша и Юра. И Юрину родню я считала своей. Теперь я совсем одна. Он запретил им общаться со мной.

Звонят из опеки и говорят, что усыновить ребенка можно только через шесть месяцев и я должна приехать в район на суд 1 октября, куда приглашена мама ребенка и где она должна официально отказаться от него. Потом опять звонят 19 сентября. Заикаются, не могут выговорить фразу. Только одна мысль, что девочка хочет забрать Эрика. И вдруг такое известие: вчера, 18 сентября, девочку убили. Теперь не надо ждать полгода, я могу уже сейчас подавать документы на усыновление. Шок. От меня отказались и предали, и от него отказались, и его предали. У меня убили самого близкого, единственного, и у него убили.

Так не бывает. Столько горя живому человеку не вынести. Да я и не живая. Меня убили вместе с Сашей. Тогда что это сейчас? Как назвать? Наверное, «жизнь после смерти». Еще раз попробовала подойти с вопросом к мужу, будет ли он усыновлять? Получила отказ. Ничего не понимаю. Спрашиваю, скажи, как тебя ребенку называть, ведь в одном доме пребываем: папа? дядя? Юрий Александрович?

Наконец от друзей узнаю истинную причину: он уже давно встречается с другой женщиной. И та, узнав, что мы решили взять ребенка, сказала: «Зачем тебе воспитывать чужого? Я жду ребенка от тебя».

И если раньше на меня упало небо, то теперь у меня из-под ног уже ушла земля.

Потом от помощника судьи я узнала, что муж подал на раздел имущества и развод, хотя за пять минут до этого звонка я встречалась с Юрой, сказала, как мне плохо, как я скучаю по нему, как он мне нужен. А потом в ноябре одновременно три суда: два — в Новосибирске, по усыновлению и по разводу, одно — в Дубае по апелляции по закрытию дела об убийстве.

Невозможно.

Эрик всегда со мной. Каждый день у каждого своя работа: у него — садик, у меня — туристическая компания.

Мы очень любим друг друга, поддерживаем. В его маленькой ладошке я чувствую мужскую силу. Не взрослый родной человек, с которым прожили вместе полжизни, а двухлетний младший сыночек стал мне опорой в жизни после смерти. Он каждый день помогает мне вновь обрести уверенность в себе, встать на ноги, говоря по несколько раз в день: «Какая ты у меня красивая! Красотка моя! Я очень тебя люблю. Я никогда не оставлю тебя. Я твой защитник». И сам хочет утвердиться ежедневно в моей любви, задавая тоже несколько раз в день вопрос: «А ты любишь меня?» На мой ответ «конечно», говорит: «Нет, скажи мне: ну как тебя можно не любить?!»

Ни один ребенок в садике с таким счастливым громким криком «Мамочка моя пришла!» не бросается в объятья к своей маме, как мой младшенький. Мы не только на арабские суды вместе ездили, но и всё время ходим в тренажерный зал, куда раньше ходили на тренировки с Сашей. Недавно Эрик стал посещать детский хоккейный клуб. Я очень хочу, чтобы он вырос настоящим сильным мужчиной, хотя он и сейчас уже настоящий мужчина, только четырехлетний.

После трагедии я думала, что у меня никогда не будет дня рождения: какой день рождения, если ты умер? Но вышло опять всё наоборот: теперь 3 года подряд каждое 3 сентября в нашем доме собирается много народу, чтобы поздравить нас: это все наши друзья, прежде всего Санькины. Они нам стали самыми близкими людьми, роднее родных. А девушка, которую любил мой сын, вышла замуж, и теперь мы все вместе живем у нас в доме. Мы — одна семья».

P.S. Уголовное дело по факту убийства Александра Петрова в ОАЭ было возбуждено в Новосибирске лишь в конце октября 2014 года после неоднократных обращений Веры Петровой и запроса депутата Антона Ищенко к главе СКР Александру Бастрыкину. Гражданка Финляндии Н. и гражданин России Ш., которые были в квартире в момент убийства Саши, объявлены в розыск.

По версии следствия, во время драки Сашу ударили по голове вазой (разбитая, она так и стояла в квартире, когда туда пришли полицейские, а через несколько дней — родители погибшего) и уже потом, в бессознательном состоянии, выкинули с балкона 10-го этажа.

P.P.S. В память о погибшем сыне Вера Петрова создала Фонд им. Александра Петрова, чтобы поддержать творческую молодежь.

© Елизавета Маетная
© "Известия"